Танкист-штрафник [с иллюстрациями] - Владимир Першанин

Нам не дали засиживаться долго. Привезли боеприпасы, горючее, и мы часа полтора всем экипажем загружали снаряды, переливали ведрами солярку. Приказано было захватить по два 90-литровых запасных бака, а количество снарядов составляло двойную норму. В специальных ящиках нам выдали по десять подкалиберных снарядов и сухой паек на трое суток. Танки были уже загружены до отказа, когда приказали взять дополнительно по два цинка с патронами для пулеметов и запас ручных гранат.

— Рейд, что ли, какой? — удивлялись танкисты.

Таранец лишь улыбался. Выехали в сумерках, обошли город Лебедин, где еще шли бои, а утром остановились поспать. На привале нас догнали отремонтированные танки. В роте у меня теперь насчитывалось восемь машин. Середина сентября запомнилась быстрым продвижением механизированных частей. Впервые за войну мы наступали, убежденные, что обратного хода не будет. Бригады, полки, дивизии двигались каждый своим маршрутом, но цель была одна — Днепр! Дойти до Днепра означало достичь рубежа, который станет нашей очередной победой. «Сбросим гадов фашистов в Днепр!», «Бей врага без остановки!» — таковы были лозунги победного сентября сорок третьего.

Наш батальон усилили четырьмя самоходками СУ-122. Кроме нескольких «студебеккеров» с пехотой и десантом, с нами двигались саперы со своей техникой, а впереди шли мотоциклы разведки. Задача была одна — не давать немцам закрепиться. Мы должны были с ходу выбивать немцев из укрепленных пунктов, захватывать по возможности мосты или наводить переправы. Если укрепления окажутся не по зубам, сообщать по рации и двигаться дальше в обход, разбивая отстающие тыловые колонны.

В один из первых дней мы сумели обойти с флангов наспех вырытые укрепления и разгромить заслон. Видимо, у немцев не было возможности эвакуировать всю тяжелую артиллерию. Кроме противотанковых пушек в капонирах стояли 150-миллиметровые гаубицы. Бой был короткий, ожесточенный. В моей роте сожгли танк, еще два танка потеряла вторая рота. Привели двоих пленных: унтер-офицера и рядового. Я допрашивал их. Комбата Таранца интересовало, какие силы нас ждут впереди и заминирована ли дорога. На вопросы пленные отвечали, но я чувствовал, что они частично недоговаривают. Насчет минных полей унтер-офицер пожал плечами и сказал, что он не сапер и о минах ничего не знает.

— Как же вы отступать собирались, если не знаете?

— Минирование позиций держится в секрете. Планы минных полей имеются даже не у всех офицеров.

— На хрен нам такой унтер нужен, который ничего не знает, — выслушав перевод, сказал Таранец. — Бесполезный груз. Алексей, переведи ему, если будет молчать — шлепнем. Поговорим с другим пленным. Возможно, он больше ценит свою жизнь.

Ответ унтер-офицера был неожиданным.

— Я ценю свою жизнь не меньше и хочу вернуться к семье. Но лучше умереть честным солдатом, чем предателем. Наши об этом все равно узнают. Под Сталинградом вы взяли в плен сто с лишним тысяч человек. До весны не дожила и половина. Вы все равно нас убьете.

Для меня это была новость. Может, фриц врал? Я сам видел в кинохронике колонны немецких пленных, которых вели в тыл, в лагеря. То, что их не расстреливали, я был уверен. Мы не щадили фрицев в бою, редко обращая внимание на поднятые руки. Но уничтожать пленных в лагерях? Мы же не фашисты! Позже я узнал, что значительная часть солдат армии Паулюса попали в плен обмороженные, страдающие от дистрофии, больные тифом. Многие из них к весне умерли. Умирали от тифа, работая в лагерях, и наши военврачи. Но Геббельс повернул все по-своему: «Жиды-большевики планомерно убивают всех военнопленных». Мне не хотелось спорить с унтер-офицером. Стало противно. Ты приперся с оружием в мою страну, стрелял в моих товарищей, а сейчас строишь из себя героя. Таранец приказал, чтобы унтера увели и расстреляли. Я перевел, отчетливо выговорив слово «шиссен». Расстрел. Унтер побледнел и стал давать показания.

Дорога в основном не заминирована. Далеко ли отступающие войска, он не знает. Если мы не расстреляем его и товарища, то он может сообщить сведения, которые спасут жизнь многим русским солдатам.

— Говори, — заинтересованно кивнул комбат.

— Не трогайте брошенные мотоциклы, машины, повозки с продуктами. Там могут быть мины. И еще. Спирт и шнапс в канистрах иногда разбавляют метанолом. Он ни чем не пахнет, а через три-четыре часа люди умирают или слепнут.

Когда я перевел, раздался возмущенный гул. Придвинувшиеся ближе офицеры и солдаты слышали последние слова. Мины — полбеды!

Но лишать победителей выпивки — преступление. Унтер-офицеру сунули кружку спирта из найденной в машине канистры. Он выпил, закашлялся и попросил воды.

— У нас здесь ничего не отравлено, — отмахивался унтер-офицер, но его заставили выпить еще.

Пьяного унтера и второго пленного отправили на трофейном грузовике вместе с ранеными в тыл. Мы оставили подбитые танки с экипажами ждать ремонтников или чинить технику самим. Хоронить погибших времени не было. А их оказалось десятка три. Путь победного наступления обходился немалыми потерями.

Через пару часов мы увидели следы отступающей колонны. Грузовик без переднего колеса и с вырванным мотором. Сброшенная на обочину повозка и убитая лошадь. Куча догорающих катушек с телефонным проводом. Эти удобные, легкие катушки и разноцветный провод, который легко было соединять в местах разрыва, ценились нашими связистами. Немцы, несмотря на спешку, не поленились их сжечь. Мы увеличили скорость. Мой танк шел первым, не считая мотоциклов разведки, которые умчались вперед. Вскоре один из мотоциклов вернулся. Сержант, сидевший за пулеметом, доложил:

— Хвост колонны километрах в трех. Повозки, грузовики.

Я связался с Таранцом. Он шел между первой и второй ротами. Догнал меня и передал по рации, что огонь открывать по его команде. Лошадей, по возможности, не гробить. Мы не собирались щадить немцев, но лошадей убивать не собирались. Даже в городах, до войны, это был основной транспорт. И у нас в поселке все перевозки осуществлялись на лошадях. Мы любили и подкармливали этих умных животных, которых тоже не щадила война.

Мы разнесли колонну. Десятка три повозок, примерно столько же грузовиков, несколько бронетранспортеров и две самоходки «артштурм».

Немцы успели подбить один из танков, но остальные наши танки и самоходки неслись, догоняя снарядами и пулеметными трассами грузовики. На дороге образовался затор. Вспыхивали бензобаки, взрывы снарядов разламывали машины, вверх взлетали доски разбитых кузовов и клочья брезента. Тяжелый снаряд СУ-122 попал в итальянский «фиат», набитый солдатами. Вместе с досками разлетались разорванные тела, руки, ноги, каски. Все напоминало «гиблый овраг», когда при прорыве из окружения осенью сорок первого года мы оставили в безымянном овраге сотни две убитых и тяжелораненых, накрытых минометным огнем. Там покалеченные и мертвые красноармейцы лежали друг на друге, а немногие уцелевшие убегали и падали, исчезая в столбах минометных взрывов.

Через два года нечто подобное повторилось, но умирали уже немцы. Отставшие от основных сил и не способные противостоять несущимся на них танкам. Справа была голая степь с оврагом вдалеке. Слева — редкие кусты акации, среди которых можно было спрятаться от пуль. Но две «тридцатьчетверки» неслись, подламывая сухие кусты, заставляя немцев вставать, метаться и попадать под пулеметные очереди. Поднятые вверх руки ничего не значили. Когда у фрицев были пушки, они сожгли в Штеповке едва ли не целый танковый батальон. Расстреливали из бойниц в толстостенных домах нашу пехоту и добивали раненых.

Сейчас все обстояло по-другому. Если в вас арийская кровь и вы такие герои, зачем бросали укрепленную станцию и город? Ваше начальство решило вывести вас из-под удара, чтобы вы могли убивать нас в другом укрепрайоне? Не получится! Поднятые руки и крики на немецком, русском: «Нихт шиссен! Не стреляйте!» — не имели никакого значения.

Тем, кто кинулся вправо, надеясь спрятаться в овраге, тоже не повезло. Их догоняли танк и «студебеккер». Стреляли из всех стволов. Тряска на ухабах хотя и мешала целиться, но часть немцев остались лежать в степи. Тех, кто успел скатиться в овраг, пехотинцы добивали из винтовок и автоматов, встав цепочкой на краю оврага. Потом по чьей-то команде цепочка отступила, и вниз полетели гранаты.

Разгромленная колонна осталась в моей памяти как противостояние «гиблому оврагу». Там лежали погибшие и умирающие красноармейцы. Здесь, недалеко от города Лебедин, история повторилась, только другой стороной. Когда я начинал свои записки, то не раз ловил себя на мысли, что перехватываю с жестокостью. Так не принято было писать в восьмидесятых, когда Германская Демократическая Республика считалась нашим другом. Читая о той войне, я поневоле проникался стереотипами. Смелый и решительный в бою советский солдат, одержав победу, разгромив немцев, мгновенно преображается в добряка-победителя и тянет свой кисет пленному фрицу. Крепок наш табачок? То-то! А вы воевать с нами вздумали.